ANOREXIA NERVOSA

Вот вот отец должен был вернуться с дежурства в больнице, и они сядут за рождественский ужин. Она не могла дождаться. Карп, шипящий на сковородке, – так чудесно пахло во всей квартире, – колядки, елка рядом с накрытым белой скатертью столом. Так уютно, тепло, семейно и покойно. Может ли быть мир лучше, чем на Рождество?
Только поэтому – чтобы не нарушить рождественское настроение и сохранить «согласие и гармонию в семье» – она не стала протестовать, когда мама попросила ее вынести мусор. В плане Рождества есть елка, жареный карп и утром парикмахер, но нет мусора, который не мог бы подождать до утра!
Именно сейчас – было уже темно! Тем более она терпеть не могла их помойку. Та была как смрадная, гнусная тюремная клетка. Но для ее матери Рождество никогда не было поводом, чтобы хоть на волос отступить от установленной гармонограммы. «Должен быть план на день», – по любому поводу повторяла она. Рождество отличается только планом, а кроме того, оно отмечено красным в ее органайзере. И неважно, что еще Иисус, надежда и рождественская месса. Абсолютно неважно. «Рождество, 11.30 парикмахер», – как то прочитала она в ее записной книжке под датой 18 октября. В середине октября зарезервирован парикмахер на Рождество! Этого не делают даже немцы в Баварии! Этот ее чертов органайзер все равно что список приговоров на данный день, иногда думала она.
Как то они с ней разговаривали о Рождестве. Тогда, когда еще разговаривали о вещах более серьезных, чем список покупок в продовольственном за углом. Это было перед экзаменами на аттестат зрелости. Она тогда переживала период пылкого увлечения религией. Впрочем, у половины женской части их класса было то же самое. Они ходили на лекции в Теологическую академию – некоторые, наверно, только потому, что им нравились красивые парни в сутанах, – учили молитвы, участвовали в академических мессах. Она чувствовала, что стала лучше, спокойнее и такой одухотворенной благодаря контакту с религией.
Именно тогда, во время предпраздничного мытья окон, они стояли рядышком, почти касаясь друг друга, и она спросила мать, испытывала ли та раньше такое же мистическое ожидание Рождества. Сейчас она знает, что выбрала неподходящий момент для этого вопроса. Мама во время уборки всегда бывает злая, так как считает, что это бессмысленная трата ценного времени, и она не понимает, как это домашние хозяйки способны не впасть в депрессию после недели такой жизни. Она помнит, как мать положила тряпку на подоконник, отступила на шаг, чтобы смотреть ей в глаза, и произнесла тоном, каким обращалась к студентам:
– Мистическое ожидание?! Нет. Никогда. Ведь в Рождестве нет никакой мистики, доченька.
Она помнит, что даже в этой «доченьке» не было ни капли тепла. Впрочем, она знала это. Обычно после «доченьки» в конце фразы она шла в свою комнату, закрывалась и плакала.
– Сочельник и Рождество – это прежде всего элементы маркетинга и рекламы. А иначе как сын плотника из захолустной Галилеи стал бы идолом, сравнимым с твоими Мадонной и Майклом Джексоном. Весь этот его отдел рекламы, двенадцать апостолов вместе с самым медиальным, Иудой, – это одна из первых хорошо организованных кампаний, которая прорекламировала настоящую звезду. Чудеса, толпы женщин, следующих за идолом из города в город и готовых снять трусики по его первому знаку, массовая истерия, воскрешения и вознесения. У Иисуса, если бы он жил сейчас, был бы агент, юрист, электронный адрес и сайт в интернете.
Возбужденная своими рассуждениями, она с воодушевлением продолжала:
– У них имелась стратегия, и Библия это описывает в подробностях. Без хорошей рекламы невозможно потрясать империи и вводить новую религию.
– Мама, что ты говоришь, какая стратегия, – умоляющим голосом прервала она, – какой отдел рекламы? Они же видели в нем Сына Божия, Мессию.
– Да? Некоторые из тех девиц, которые проводят ночи перед отелем Джексона под дождем или на морозе, тоже думают, что Джексон – это Иисус. Иисус, доченька, – это просто напросто идол поп культуры. А то, что ты говоришь, это все легенды. Точно так же, как та, про ясли, про пастухов со слезами на глазах, про вола и осла. Потому что историческая правда совершенно другая. Не было никакой переписи населения, которая заставила Марию и Иосифа отправиться в Вифлеем. Это известно даже тем, кто не является теологом.
Она закурила сигарету, глубоко затянулась и продолжила:
– И даже если бы перепись была, ей не подлежали бы такие бедняки, как плотник из Назарета. Для этого надо иметь или землю, или рабов. Кроме того, перепись должна была совершаться в Иерусалиме. Единственная дорога из Назарета в Иерусалим вела через долину Иордана. В декабре долина Иордана заполнена грязью по шею высокого мужчины. А Мария не была великаншей и была, как помнишь, беременна Иисусом, – закончила она, усмехнувшись с легкой издевкой.
Она не могла в это поверить. Даже если это и правда, – а вероятнее всего, так оно и есть, потому что мама ее славится тем, что говорит правду, главным образом научную, за что и стала доцентом уже в тридцать четыре года, – надо ли было говорить ей это за два дня до Сочельника, раз она так переживает и так сильно верит? И так ждет этого дня?
Она помнит. Именно тогда, у этого окна, она решила больше никогда не слушать то, что вздумает ей сказать мама после слова «доченька». Когда через несколько лет она рассказала про тот разговор своей лучшей подруге Марте, та прокомментировала это настолько язвительно, насколько умела:
– Потому что твоя мама как современная гетера. В Древней Греции так называли образованных и начитанных женщин. Они по большей части были одинокими, потому что ни один мужчина не хотел их. А твоя мать вдобавок еще и борющаяся гетера и хочет самостоятельно объяснить мир. Но это вовсе никакая не самостоятельность. Если человек сам себе часто это делает, это вовсе не означает, что он самостоятельный. Твоя мать как такой человек.
Хотя это было уже так давно, она всегда в Сочельник думает об этом. И об отце. Иногда, особенно в последнее время, она прижимается к нему вовсе не из нежности, желания близости или грусти. Прижимается, чтобы компенсировать ему ледяную холодность его сверхорганизованной жены. Она думает, что таким способом привяжет его к себе и к дому. Если бы она была мужем ее матери, то уже давным давно ушла бы от нее. Не выдержала бы такого холода. Потому что ее мать способна быть холодной, как жидкий азот. А он выдерживает и не уходит. Она знает, что он здесь только ради нее.
Сегодня она поступит так же. Так же прижмется к нему и обнимет. И он, как всегда, будет удивлен, положит голову ей на плечо, крепко обнимет, поцелует в шею и шепнет: «Дочурка», а когда она отпустит его, глаза будут покрасневшие и он будет так смешно делать вид, будто ему что то попало в глаз. И эта его «дочурка» звучит так дивно. И так полна нежности. Такой рождественской.
Но сегодня она сделает это от себя. Потому что полна предрождественской растроганности. Кроме того, она не знает другого мужчины, который хотя бы приблизительно был похож на ее отца. Таких мужчин уже нет.
Потому ради согласия и гармонии и чтобы исполнился тот чертов план Сочельника из органайзера матери, она вынесет мусор. Сейчас и немедленно. И будет даже притворяться, будто делает это охотно.
С двумя полными ведрами она спустилась по лестнице. Было ветрено, и в лицо бил дождь со снегом. Глядя на окна, где мерцали лампочки елочных гирлянд, она открыла ключом проволочную калитку помойки. Толкнула ее ногой и увидела его. Он по турецки сидел напротив входа на старой картонке рядом с большим баком и ладонями защищал от ветра свечку на еловой ветке. Огонек свечки отражался в его глазах и в слезах, текущих по щекам.
Она встала как вкопанная. Выронила оба ведра, которые с грохотом упали на бетон и перевернулись. Ей хотелось повернуться и убежать.
– Извини, я не хотел тебя напугать, – тихо произнес он хриплым голосом. – Я помогу тебе собрать мусор. – И он начал подниматься.
– Нет! Нет! Не надо! Оставайся там, не подходи ко мне! – закричала она.
Она схватила ведра, повернулась и выбежала, с грохотом захлопнув калитку помойки. Бежала со всех ног по грязи газонов, на которых даже весной нет травы. Вбежала в подъезд. Отец вынимал почту из ящика. Она наскочила на него и прижалась изо всех сил.
– Доченька, что с тобой?
– Ничего. Просто испугалась. Там человек возле помойки…
– Какой человек? Что он тебе сделал?
– Ничего. Просто он там был. Сидел и плакал.
– Что ты говоришь? Подожди меня здесь. Не уходи отсюда. Я пойду посмотрю.
– Нет. Не ходи. Пойдем домой.
Она выскользнула из его объятий, поправила волосы и стала подниматься по лестнице. Отец взял у нее ведра и пошел следом. Можно было подняться в лифте, но она хотела успокоиться. Чтобы мама, когда она войдет в квартиру, ничего не заметила. А то подумает, что она истеричка. Отец сразу понял, зачем она пошла пешком. Без единого слова. Поэтому поднимался за ней на восьмой этаж, рассказывая про свое дежурство в больнице и наслаждаясь запахами, просачивающимися из дверей, мимо которых они проходили. Домой она вошла улыбаясь. Мама ничего не заметила.

Она узнала, как его фамилия, когда он своей машиной врезался в «пунто», в котором Марта ехала на свою свадьбу.

Марта была ее лучшей подругой. Всегда. Она не помнит того времени, когда Марты не было в ее жизни. И Марта будет до конца. Что бы это ни значило.
Если бы у Марты было время пройти тест на интеллект, то она могла бы с гордостью сказать, что является подругой самой интеллектуальной женщины в этой части Европы. Но времени на это у Марты не было, и вообще это было для нее неважно. Марта использовала свой интеллект главным образом для того, чтобы переживать эмоции. Эта деревенская девушка – она приехала на учебу в Краков из захолустной Сенковой, «где телефон был только у ксендза и его любовницы», как она сама говорила, – неожиданно открыла для себя мир. После года занятий английским на филологическом она стала параллельно изучать философию. Она упивалась жизнью в Кракове. Никакие значительные события в опере, драматическом театре, музее, филармонии или клубе не проходили без участия Марты.
Именно в клубе она познакомилась со своим красавчиком квазихудожником в кожаных штанах. Он остался на второй год на третьем курсе Академии художеств, но держал себя как Энди Уорхол с министерской стипендией. Но мало того, что держался как Уорхол, так он еще был из Варшавы, что подчеркивал по любому поводу. Кракову полагалось онеметь. Прийти в неистовый восторг и пасть на колени: гений приехал.
Она его терпеть не могла с того дня, когда Марта в автобусе представила их друг другу.
Он нагло развалился на сиденье и громогласно, так что слышал весь автобус, говорил о себе. Марта стояла, она стояла, кашляющая старушка с палкой стояла с ними рядом. А этот хам в своих потертых кожаных портках сидел и разглагольствовал о своей роли в современном искусстве.
Но Марте, однако, это казалось прекрасным. Она влюбилась. Вероятно, только химически, но результаты были плачевными. Она кормила его со своей стипендии, покупала со своих сбережений ему гектолитры спиртного, даже давала ему деньги на транспорт, чтобы он мог по дороге в академию очаровывать лицеисток своими рассказами. Из за него она перестала где то бывать. А если вдруг куда то приходила, то стояла, как серая мышка, за спиной своего варшавского Уорхола и с восторгом смотрела, как он рассказывал, что он сделает, если только «все эти бездарности, которые мстят подлинным художникам, – он имел в виду профессора, вторично завалившего его на экзамене, – избавятся от своей прирожденной зависти».
Она уговаривала Марту опомниться. Просила, умоляла, грозила. Но Марта не слушала – она в то время была как в процессе химической реакции. Что то должно было произойти, чтобы остановить эту реакцию.
И произошло. Без пяти двенадцать. Почти дословно.
Бракосочетание Марты было назначено на двенадцать дня в одну из октябрьских пятниц. Мы ехали в Мартином «пунто» в ЗАГС. Марта во взятом напрокат подвенечном платье вела. Художник, то есть жених, сидел рядом, так как прав у него не было. У него их отняли за езду в нетрезвом виде. А она, как официальный свидетель, сидела сзади. Марта была возбуждена и под хмельком – утром они на двоих выпили полбутылки болгарского коньяка на пустой желудок, потому что от волнения она не могла проглотить ни кусочка.
Марта думала, что успеет проскочить через перекресток, прежде чем желтый свет сменится красным. Но не успела. Они услышали грохот. Марта крикнула: «О курва!» – и настала тишина. Он ударил сзади справа. Вина Марты была несомненна.
Художник мгновенно выскочил, распахнув дверь. Подошел к той машине и, не говоря ни слова, полез с кулаками на водителя. Марта с пятнами крови на фате и в подвенечном платье подбежала к художнику и встала между ним и водителем машины. После неожиданного удара кулаком в лицо она упала на асфальт. И тут водитель машины изо всех сил врезал художнику в челюсть.
Она видела все это, сидя в «пунто». Когда Марта от удара упала на асфальт, она энергично распахнула дверь, вылезла из машины, подбежала к лежащей подруге и опустилась рядом на колени. Водитель тоже подошел.
– Мне страшно жаль. Я этого не хотел. Загорелся зеленый. Поэтому я поехал. Мне просто ужасно жаль. Горел зеленый. Прошу вас, поверьте мне. Я поехал на зеленый, – непрестанно повторял он, наклонившись над Мартой.
Художник поднялся и изо всех сил толкнул его, и он упал на Марту. И тут они услышали вой полицейской сирены и голос:
– Немедленно успокойтесь! Все с документами ко мне в машину. Все! – Молодой полицейский показывал на «полонез», запаркованныи на островке автобусной остановки.
– Нам некогда! – крикнул художник. – На полдень у нас назначено бракосочетание!
Марта поднялась с асфальта, подошла к ним и спокойно произнесла:
– Никакого бракосочетания не будет. Попроси прощения у этого человека и пошел вон отсюда, вонючка!
Дословно так! Это опять была нормальная Марта, как совсем недавно. Наконец то.
Она помнит, что в тот момент всматривалась в глаза водителя и была уверена, что ей знаком этот взгляд.
– Был зеленый свет. Прошу у вас прощения, – беспомощно произнес он.
Марта сорвала с головы фату, утерла ею окровавленный нос, смяла в комок и бросила на асфальт. Схватила мужчину за плечо:
– Да знаю я. Перестаньте наконец извиняться. Моя страховая компания за все заплатит. Вы даже не представляете, что вы для меня сделали.
Она подошла к нему, приподнялась на цыпочки и поцеловала в щеку.
Он ничего не понимал. Стоял остолбеневший.
И в этот миг она сообразила, откуда знает его. Это он сидел возле помойки в тот Сочельник.
Художник исчез в толпе зевак, которая успела собраться на тротуаре.
– Я помогу вам убрать вашу машину с мостовой, – сказал мужчина.
Они втроем вкатили «пунто» на тротуар.
– Меня зовут Анджей. А вас?
– Марта. А это моя подруга Ада. То есть Адрианна.
Он внимательно посмотрел на нее. Подал ей руку и тихо произнес:
– Анджей. Простите, что напугал вас тогда в Сочельник.
Вот так вот! Так, словно тот Сочельник был неделю назад. А ведь прошло уже два года.
Он был высокий. Черные волосы зачесаны назад. Широкий шрам на правой щеке, и очень узкие ладони. Никогда она не встречала мужчину, у которого были бы такие пухлые, полные губы. Голос его был слегка хрипловатый и низкий. И пахло от него чем то похожим на жасмин.
– Меня зовут Ада. А ты еще помнишь это? Произошло это почти два года назад.
– Да, помню. Я тогда искал тебя. Долго искал. Но не нашел. Я хотел извиниться перед тобой. И вот только теперь. И это происшествие…
Она улыбнулась ему:
– Почему ты тогда там сидел?
Он не ответил. Отвернулся и стал разговаривать с Мартой. Через минуту прошел к своей машине, подъехал на островок остановки и возвратился к ним. Марта в подвенечном платье с пятнами крови выглядела эффектно. Толпа зевак на тротуаре не уменьшалась.
Когда все формальности с полицейским в «полонезе» были улажены, Анджей спросил:
– Куда мне отвезти вас после этого представления?
– Поедем ко мне, – предложила Марта. – Это надо отметить.
По дороге они заехали в ресторан, где должен был состояться свадебный прием. Им сообщили, что гости непрестанно звонят, но на Марту это не произвело никакого впечатления. Она велела запаковать все заказанное спиртное и блюда с закуской. Все это перенесли в машину Анджея и поехали в квартиру Марты. Она давно не видела подругу такой счастливой.
После нескольких бокалов вина начали танцевать. Прильнув к Анджею, она почувствовала, что он ей поразительно близок.
Под утро он отвез ее на такси домой. Вышел вместе с ней из машины и проводил до входной двери. Когда они проходили мимо помойки, она подала ему руку. Он ласково сжал ее и уже не выпускал. На площадке он поднял ее и прикоснулся губами.

Она любила его уже давно, но по настоящему он пленил ее, когда бросился на капот едущего прямо на него автомобиля.

С того вечера, после несостоявшейся свадьбы Марты, в ее жизни почти все переменилось. Анджей отыскал ее на следующий день в университете, ждал перед аудиторией. Стоял у стены. Немного смущенный, он неловко прятал за спиной цветы. Когда она подошла к нему и улыбнулась, он не сумел скрыть облегчения и радости.
С того дня они были вместе. По сравнению с Анджеем все утратило смысл.
Ей стало ясно это уже через неделю. Привлекли ее его чувствительность и нежность. Позже – уважение, каким он ее окружал. Видимо, из за этого он так медлил с первым поцелуем. Несмотря на то что она провоцировала его, прикасаясь, задевая, заводя разговор, целуя его руку в темном кино, прошло страшно много времени, прежде чем он первый раз поцеловал ее в губы.
Они возвращались последним трамваем от Марты, у которой засиделись после концерта. На повороте, воспользовавшись силой инерции, он прижал ее к окну.
– Ты всех главнее для меня, – прошептал он и принялся целовать ее. Перестал, только когда вагоновожатый объявил, что трамвай идет в парк.
Там, в том трамвае, она по настоящему начала его любить.
Он восхищался тем, что она изучает физику. Считал, что это наука «основная, почти праздничная» и притом исключительно трудная.
С первых минут он внимательно слушал ее. Вслушивался во все, что она говорила. И все помнил. Он мог сидеть на полу напротив, не сводить с нее глаз и часами слушать. Позже, когда они уже были парой и спали вместе, он способен был заниматься любовью, потом встать с постели, пройти на кухню, вернуться с пакетом еды и напитков и разговаривать с ней до утра. Иногда это даже немножко нервировало ее, так как случалось, что они больше не занимались любовью, а все время разговаривали.
Ему безумно нравилось, когда она описывала ему Вселенную. Она рассказывала об искривлении пространства времени или объясняла, почему черные дыры вовсе не черные. А он с удивлением смотрел на нее и целовал ей ладони. Она не могла втолковать, что нет ничего особенного в том, чтобы знать и понимать такие вещи. И уж наверно, ничуть не труднее, чем подготовить хороший материал в газету.
Анджей учился на журналистике. Когда она спросила, почему на журналистике, он ответил:
– Чтобы оказывать влияние правдой.
Как то она задумалась, с какого момента он действительно пленил ее. Быть может, тогда, когда он месяц худел и не мылся, чтобы стать похожим на бомжа и провести неделю в приюте для бездомных?
Статья, которую он написал о приюте, прошла в местной прессе, и ее цитировали в большинстве общепольских еженедельников.
А может, тогда, когда после репортажа из хосписа для детей он на все свои сбережения отремонтировал три «последних», как говорили медсестры, палаты? В «последних» палатах лежали дети, жить которым оставалось несколько дней. Он заметил, что у них нет сил даже на то, чтобы повернуть голову и смотреть на рисунки и комиксы на стенах. Они были такие слабые или подключены к таким устройствам, что видели только потолок. Он сказал об этом ординатору. Ординатор высмеял его: у него не было денег на морфин, так что комиксы на потолке для него были просто смешны. А для Анджея нет. На все деньги, какие у него были, купил красок и кистей и долго агитировал в Академии художеств, пока студенты не взялись разрисовать потолки хосписа комиксами.
А может, тогда, когда она поймала его на том, что раз в два дня он ездит в собачий приют и отвозит туда продукты?
Собаки – это был пунктик Анджея. Если летом его приятели оглядывались на улице на девушек, провоцирующих тем, что было, а вернее, чего не было надето на них, то Анджей поворачивал голову вслед каждой собаке. Каждая для него была «потрясающая», «необыкновенная», «посмотри, какая красивая» либо попросту «лапушка». Она любила собак, но не разделяла его восхищения ими.
Сейчас она любит каждую собаку. Может, даже больше, чем он.
Она восторгалась им и страшно его ревновала. Хотела, чтобы он принадлежал только ей. Хотела, чтобы ни одна женщина не изучила его лучше, чем она, и не узнала, какой он. Она чувствовала, что каждая узнавшая его тоже захочет, чтобы он принадлежал только ей.
Он жил в общежитии и никогда не вспоминал свой дом и родителей. Ее это несколько удивляло и беспокоило. Он сказал ей, что приехал в Краков из Илавы и что как нибудь «обязательно свозит ее туда, хотя это очень неинтересный город». Разговоров о своем прошлом он старательно избегал. Это было заметно почти с первой минуты.
Ей никак не удавалось узнать и что он делал в тот Сочельник на их помойке. Однажды в постели она шепотом попросила, чтобы он рассказал об этом. Она помнит, что он вздрогнул, а через минуту почувствовала на своих щеках влагу его слез. Тогда она решила, что больше никогда не спросит об этом. Его прошлое интересовало ее из чистой любознательности. Потому что их прошлое началось, когда его автомобиль столкнулся с их «пунто».
То есть все началось с Большого взрыва. Так же как и Вселенная, с улыбкой подумала она.
О том, когда она была очарована, она часто думала, перед тем как уснуть. Вплоть до того четверга перед длинными первомайскими выходными.
К тому времени они были знакомы больше восьми месяцев. Они поехали на Хель. Он собирался на заливе научить ее серфингу. Отправились утром в четверг. Погода была чудесная. В полдень остановились в пустынном лесном паркинге рядом с главной дорогой на Гданьск. Они сидели на скамейке, неряшливо сколоченной из досок. Внезапно он сел позади нее и стал целовать ее плечи. Через минуту расстегнул лифчик, снял, подал ей и обхватил ладонями груди, не переставая целовать плечи. Она помнит, что дрожала. От волнения, ожидания и страха, что кто то въедет на паркинг. Но больше всего, наверно, от любопытства – что произойдет дальше. Потому что с тех пор, как она позволила ему делать с ее телом все, что он захочет, она никогда не знала, что произойдет дальше.
Вдруг он встал со скамейки, подал ей руку и потянул в сторону леса. Она бежала за ним. Так, как была. В платье, спущенном до пояса, с лифчиком в руке, с обнаженной грудью бежала следом за ним. Оказалось, недалеко. Сразу же за первыми деревьями он остановился. Снял рубашку, расстелил на траве и ласково уложил ее. С минуту он целовал ее в губы. Затем спустился между ног. Зубами снял с нее трусики и остался там. Она забыла, что они на паркинге, забыла, что их видно с лесной дороги. Забыла обо всем. Потому что с ним она обо всем забывала. Особенно когда он целовал ее там.
А он уже вернулся к ее губам. И в этот миг на паркинг въехал автомобиль. Они замолчали и лежали не шевелясь. Она повернула голову и все видела. Из машины вылез невысокий мужчина в костюме, подошел к багажнику, наклонился, и они услышали скулеж и увидели, как он вытягивает из багажника собаку. На шее у нее была толстая веревка, испачканная смазкой. Мужчина оглядел паркинг, проверяя, нет ли здесь кого. Потом подтащил скулящую собаку к ближайшему дереву. Он несколько раз обмотал веревку вокруг ствола и торопливо вернулся в машину.
Того, что произошло дальше, она не забудет до конца жизни. Анджей вскочил с нее как был. Подтянув штаны, он как сумасшедший мчался через кусты можжевельника к выезду с паркинга. Она встала, прикрыла платьем грудь и побежала за ним. В какой то момент Анджей наклонился, поднимая камень. Он выбежал на шоссе перед едущим автомобилем. Остановился и бросил камень. Раздался звон стекла и визг тормозов. Анджей бросился на капот. Автомобиль остановился. Анджей слез с капота, рванул дверцу и выволок онемевшего, перепуганного водителя.
– Сволочь, как ты мог оставить ее там? Как мог?
Он тащил его за шиворот к тому дереву и повторял плачущим голосом: «Как мог?»
Зрелище было кошмарное. Анджей в крови, машина с разбитым окном и следами крови на белой краске, стоящая поперек дороги, обломки стекла, отчаянно лающая собака, клаксоны раздраженных водителей.
Подъехала «скорая помощь». Анджей уже подволок свою жертву к дереву. Собака лаяла и прыгала от радости при виде хозяина.
Анджей пихнул мужчину к собаке и тихо произнес, скорее для себя, чем для кого то другого:
– Сволочь, как ты мог бросить ее здесь?!
Совершенно лишившись сил, он сел на траву у дерева и заплакал.
Глаза у него были полны слез, как тогда в Сочельник на помойке.
Она обняла его и накрыла рубашкой. Его всего трясло.
То, что потом происходило на лесном паркинге, до сих вызывает у нее дрожь. Приехала полиция. Водитель пострадавшей машины обвинил Анджея в попытке убийства. Тем временем водители стоящих в пробке машин узнали, откуда взялась привязанная к дереву собака. Это вызвало настоящий взрыв ненависти к ее хозяину. Полиция писала протокол, а водители осыпали хозяина собаки ругательствами. Анджей молчал. В какой то момент к полицейской «нисе», в которой они сидели, подошел пожилой человек, протянул картонную коробку, полную денег, и, обращаясь к Анджею, произнес:
– Мы тут все собрали немного денег, чтобы вы могли заплатить за ремонт машины этого… этого субъекта.
Полицейские замолчали.
Спустя час дорога опустела. Они молча, прижавшись друг к другу, сидели под деревом на траве, изрытой собакой, которую полицейские увезли в приют. И тут Анджей заговорил. Ровным, спокойным голосом. Почти без эмоций:
– Моя мать, у нее еще кровь шла из разорванной моей головой промежности, с набухшими, переполненными молоком грудями, так вот, эта сука положила меня голого в сумку, с которой ходила за покупками в мясной на углу, и отнесла на помойку. Как ты тогда ведра с мусором. Мне повезло. Она могла положить меня, например, в мешок для картошки. Такие мешки не чуют даже крысы. Мой мешок был из под мяса, и на него среагировала собака. Температура тела у меня упала до тридцати трех градусов. Но я выжил. Так что теперь ты знаешь, как я обязан собакам. И долг им я никогда не смогу отдать.
Она помнит, как сидела рядом с ним, парализованная тем, что услышала, и все пыталась понять, почему в этот миг не ощущает ни сочувствия, ни злобы, ни ненависти. Даже любви не ощущает. Только страх. Обычный биологический страх. Она боялась, что этот человек когда нибудь может исчезнуть из ее жизни.

Он преодолел «Аллею снайперов» до отеля «Холидэй инн». Отдал знакомому журналисту из Си эн эн письмо ей. Возвращаясь, решил зайти на рынок и купить клубники, которую очень любил. Бомба разорвала его в южной части рынка, когда он возвращался и лакомился купленой клубникой.

В апреле 1992 года сербы окружили Сараево. А когда в сентябре 1995 года сняли осаду, в городе уже погибло больше десяти тысяч человек, в том числе тысяча шестьсот детей. Среди погибших были также поляки.
Он сказал ей, что хочет туда поехать, в одну из июльских ночей в 1993 году. Они сидели на камнях на берегу Балтийского моря в Устке, пили вино прямо из бутылки и смотрели на звезды. Он взял ее ладони, прижался к ним губами и сказал:
– Разреши мне… Пожалуйста…
Он попросил у декана академический отпуск. Никому ничего не сказал. Позвонив приятелю, поехал в Берлин и оттуда добрался до Сараева с транспортом гуманитарной помощи. Спустя три недели ПАП уже цитировало его репортажи в большинстве своих сообщений из Сараева. Для Марты он был героем, а у нее даже не получалось гордиться им. Она боялась. Все время панически боялась. Глядя последние известия и фотографии из Сараева, чувствовала себя так, словно присутствовала при вынесении приговора Анджею.
Он писал ей. Каждый день. Письма приходили то из Берлина, то из Вены, то из Брюсселя. Но чаще всего из Лондона. В Сараеве он подружился с журналистами Си эн эн, живущими в «Холидэй инн», и это они брали письма и отправляли из всех этих городов.
Отель «Холидэй инн» был единственным запретным местом, которое сербы щадили. Там жили журналисты самых крупных западных теле – и радиостанций, и в результате сербская артиллерия не обстреливала это здание. А вот окрестностей это уже не касалось. Там уже можно было убивать. Аллея, на которой стоял «Холидэй инн», получила зловещее название «Аллея снайперов». Сербы расстреливали на ней даже пробегающих собак. Но только до зимы 1993/94 года. Потом собак уже не осталось. Всех съели.
Анджей написал ей о мужчине, у которого от взорвавшейся гранаты погибли жена и три дочери. И он сошел с ума. Сделал себе шлем из газеты и пошел прогуливаться по «Аллее снайперов», веря, что шлем из газеты защитит его.

«Я стоял неподалеку и видел, как уже через пятнадцать секунд его прошили навылет несколько пуль», – писал он.

Писал он также о других местах и о других смертях. Как, например, о девушке полицейском, регулирующей движение на улицах Сараева. Неизменно с безукоризненным макияжем, в тщательно выглаженном мундире, в потрясающе узкой юбке. Она вставала на перекрестке и регулировала движение. Даже когда уже не было никакого движения, которое нужно регулировать. Такая вот борьба притворной нормальности с безумием. Она умерла на улице.
Или о том квартете, который играл в пощаженном артиллерией соборе. При семнадцати градусах мороза и свете свечей. Бетховен, Моцарт, Григ. И тогда рядом взорвалась мина.

«Но они продолжали играть. До конца», – писал он.

Именно после этого концерта она получила самое прекрасное любовное письмо, какое только можно представить. В убежище вместе с другими он слушал Натали Коул и писал:

«Адусъ, есть люди, которые пишут такие вещи в восемнадцать лет, есть люди, которые никогда не напишут таких текстов, есть люди, которые считают такие тексты неправдоподобными, а есть люди, которые вынуждены написать такой текст, чтобы передать какую то весть.
Потому что они любят и они эгоисты. Я такой же эгоист. И потому пишу такие тексты. И буду всегда.

Я помню или часто припоминаю какие то необычные подробности нашей жизни.
Незабываемые. «Unforgettable…»
Пушистость твоих волос на моей щеке, взгляды, прикосновения. Твои вздохи, влажность твоих губ, когда они встретились с моими в том ночном трамвае, и их нетерпение.
Помню вкус твоей кожи на спине, помню твой неспокойный язык у меня во рту, тепло твоего живота под моей ладонью, прижатой к твоей, вздохи, признания, как ты отдавалась мне, бесстыдство, желание, исполнение…
Незабываемое. «Unforgettable, that's what you are…»
И те краткие мгновения, когда я чувствовал, что ты чувствуешь то же самое…
Когда ты испытывала гордость за то, чего я достиг, когда ревновала меня к женщинам, которые даже не видели меня; когда ты позвонила без повода в понедельник, а не в пятницу и сказала: «Обожаю тебя» – и, устыдившись, положила трубку.
«You feel the same way too…»

Мне кажется, что мы неразлучны…
Что это уже произошло и так будет всегда.
Что даже если я останусь записью в твоей памяти, некоей датой, каким то воспоминанием, то все равно будет словно поворот к чему то, что на самом деле не разъединится. Попросту это передвинулось в конец очереди значащих людей.
И придет такой день, быть может, через много лет, когда ты передвинешь меня на несколько минут в начало очереди и подумаешь: «Да, это тот самый Анджей…»
Независимо от того, что случится, что ты решишь, и тогда мне будет казаться, что мы неразлучны.
«Inseparable…”
Это приходит тихо и неожиданно. Я читаю книжку, чищу зубы или пишу очередной репортаж. И это приходит.

Я внезапно начинаю думать о твоей верхней губе, либо о том, что ты написала недавно мне, или о твоих глазах, таких красивых, или о юбке, на которую я наступил в темноте у нашей кровати, или о твоих сосках, или о белизне твоего живота, или о стихотворении, которое я еще не прошептал тебе на ухо, или о музыке, которую мне хотелось бы послушать с тобой, или попросту о дожде, который бы лил па нас, а мы сидели бы под деревом, и я мог бы укрывать тебя от него…
И когда я об этом думаю, то так отчаянно тоскую по тебе, что мне хочется плакать. И я не уверен, то ли от этой печали я так тоскую, то ли от радости, что я могу тосковать.
Анджей Сараево, 18 февраля 1994 г.».

В мае 1994 года Анджей пошел на рынок купить своей любимой клубники. И тут разорвалась бомба. Его похоронили на кладбище в Сараеве.

Она тосковала.

Тосковала по нему постоянно. Кроме жажды она испытывала только одно: тоску. Ни холода, ни жары, ни голода. Только тоску и жажду. Ей нужны были только вода и одиночество. Только в одиночестве она могла погрузиться в тоску так, как ей хотелось.
Даже сон не приносил отдыха. Она не тосковала, потому что, когда спишь, не тоскуешь. Она могла только видеть сны. И ей снилась тоска по нему. Засыпала она со слезами на глазах и со слезами просыпалась.
Ее друзья видели это. Они не давали ей никаких советов. Потому что были ее хорошими друзьями. И очень хорошо ее знали. Единственное, что они могли делать, это вырывать ее на несколько часов из тоски. Кино, телефонные звонки, визиты без предупреждения, внезапные просьбы присмотреть за детьми. Чтобы только она не думала. Они организовывали вечеринки, в сущности, без всякого повода, только чтобы иметь предлог вытащить ее из дому. Хотя бы на несколько часов.
Она приходила к ним собранная и улыбающаяся, несмотря на то что сама не могла смотреть на улыбающихся людей. Приносила цветы, их ставили в вазы, а она уже видела их мертвыми.
Она следила, чтобы на ней не было ничего черного. Ни из одежды, ни под глазами. Неизменно сосредоточенная. До предела. Сконцентрированная на том, чтобы не выказать боли. Смеялась она только лицом. Смех повторяла после других. Это было видно: иногда она запаздывала.
Она не жаловалась. Никогда не вспоминала про него. Не хотела ни с кем говорить о нем. Только раз, один единственный раз лопнула, как свежая рана.
Были именины Марты. Это ведь благодаря Марте она встретилась с Анджеем. Если бы Марта в один прекрасный день не решила выйти замуж, она не повстречалась бы с Анджеем.
В тот день Марта без предварительной договоренности прислала за ней такси. Вот так. Кто то позвонил в дверь. Она открыла. Молодой таксист вручил ей открытку. Она узнала почерк Марты. «Мы ждем тебя. Таксист знает, что не имеет права уехать без тебя. Марта».
Она сделала макияж, выпила «для храбрости» один за другим два бокала красного вина, взяла с ночного столика подарок для Марты и поехала. Они сердечно обнялись. Марта шепнула ей на ухо:
– Именины без тебя не имели бы смысла. Я так рада, что ты приехала.
Марта представила ее всем приглашенным. Среди них был молодой семинарист. Марта упоминала когда то, что познакомилась с ним, когда писала репортаж, – она была журналисткой в одном из общепольских еженедельников – и что он был «забавный». Семинарист не отходил от нее ни на шаг. И он вовсе не был забавным. Ни единой минуты. Был он самонадеянным, поверхностно интеллигентным, и на губах у него постоянно вскипала пена, оттого что он без умолку говорил о себе и о том, что «привело его к истине и Богу». Ей никак не удавалось отвязаться от него. Даже бегство в туалет не помогло: он дожидался под дверью. Только она вышла, и он сразу же начал говорить. С того самого места, на котором она прервала его, сбежав в туалет.
Когда же он заговорил о «жуткой бессмысленности религиозной войны на Балканах», она поняла, что пора уходить домой. Она нервно искала взглядом Марту, чтобы попрощаться. Внезапно она услышала невероятную фразу, произнесенную театральным, модулированным голосом причетника:
– Мы не утратили Анджея.

Отрывок из книги Януша Вишневского "Любовница"